Матушка Пелагея, моли Бога о нас!

Пришла как-то к Поле за советом престарелая, пожухлая, как осенняя листва, вдова Дуня Иванова. Перестала у нее коровка доиться. Вроде и причин к этому никаких нет, а вот не дает молока и все тут. Только недавно по ведру, по полтора надаивала, нарадоваться не могла, да вдруг — что уж такое случилось? — совсем перестала доиться, будто кто сглазил. А, может, и впрямь...

— Молиться тебе надо, Дуня, усердней, — посоветовала Поля, — дело, кажись, и вправду нехорошее. Кто-то из ваших, деревенских, того... с нечистым связался, колдует.

Вспомнила тут вдова про хромого бобыля, которого все почему-то звали Гиря. Жил на отшибе один одинешенек, но иногда, в полночь, как баяли сельчане, в его избушке слышались громкие разговоры, крики.

— Ой, Поля, — вскрикнула она, — сама чувствую, что молиться надоть, давно уж к Богу не обращалась, даже забыла их, молитвы-то... А читать не умею. И подсказать мне, неграмотной, некому. Живу одна. Страх порой берет...

— Тетя Дуня, может, мне у тебя пожить?

Та только обрадовалась:

— Да, конечно, родная, конечно... Вместе станем молиться, ты же их наизусть знаешь, молитвы-то. Можег, я молитвами твоими избавлюсь от страха своего змеиного.

— Дуня, да ведь у тебя божницы нет! Что же это такое — изба без икон! — вдруг всплеснула она руками.  И тут Евдокия вспомнила, что Полька слепая и не могла заметить, что в избе нет божницы. Не иначе как Господь вразумил ее... Значит, и впрямь не простая эта девица.

— Да ведь мой дом без хозяев был, — подумала Евдокия, глядя на образа. — А все по моей вине. Дернул меня лукавый спрятать их в сундук, а я и пошла у него на поводу. Эхма.,.

— Да не эхма надо говорить, — прервала ее размышления Поля, — а «прости меня, Матерь Света». Давай-ка на коленочки перед ней опустимся.

И зашептала, зашептала слепая девица слова из акафиста Пресвятой Богородице:

— Светоносную свечу, пребывающим во тьме явившуюся, видим мы во Святой Деве;
ибо, возжигая невещественный Свет, Она ведет к познанию Божественному всех,
как заря, ум освещая, и чествуется таким воззванием:
Радуйся, луч духовного Солнца; радуйся, блистание незаходящего Света.

Радуйся, молния, души озаряющая; радуйся, как гром, врагов поражающая. Радуйся, ибо Ты излучаешь светозарное сияние; радуйся, ибо Ты изливаешь многоводную реку. Радуйся, живописующая купели образ; радуйся, греховную удаляющая скверну. Радуйся, купальня, омывающая совесть; радуйся, чаша, вмещающая радость. Радуйся, аромат Христова благоухания;
радуйся, жизнь таинственного пира. Радуйся, Невеста, брака не познавшая!

В сенях загромыхало железное ведро, попавшееся под ноги какому-то неожиданному гостю.

— Кто там? ” бросилась к дверям Евдокия.

— Да это я, Дунюшка, соседка твоя. Шла мимо, услыхала разговор, думаю, уж не дочка ли к тебе приехала.

— A-а, Клава, заходи, родимая, заходи. У меня здесь Поленька из Поярково, помнишь, надысь я говорила тебе о ней. Дверь распахнулась, и в избу вошла встревоженная женщина.

— Полюшка у тебя?! “ недоверчиво и растерянно вскрикнула она. — А ведь у меня, Дуня, тоже с коровой что-то случилось. Молоко с кровью идет. Может, к Гире сходить, он заговоры знает, углями, иголками да заревой водичкой все лечит. Может, нам, Дуня, вместе к нему пойти, у тебя ведь
тоже с коровой чего-то не того... А Полюшка помолится, и все будет хорошо.

— Да ты в Бога-то хоть веруешь? — спросила вдруг Поля Дунину соседку.

— А то! — не растерялась Клава. — Кажинный пост в церкву хожу, молюсь, каюсь, прошу у Бога помощи.

— Ну и как ты думаешь, кто больший помощник тебе, Господь или Гиря, то есть Кипря, Киприан?
Что сильнее — заговоры или молебен, иголочки да угольки или же просфора да святая водичка?

— Да я это... так... на всякий случай... — замешкалась Клава.

— А ты на случай в геенну огненную попасть не хочешь? Гиря утянет туда тебя! Ведь бываешь у него, лечишься «зоревой водой» от радикулита?

— Бываю, — испуганно проговорила оторопевшая Клава, — лечусь...

— А тогда зачем тебе в церковь ходить? И зачем у меня молитв испрашивать?

— Полюшка, родимая, не гони, выслушай, помоги, запуталась я, — всполошившейся сорокой затрещала Клава. — Чую, ты все мои грехи увидела. Прости, прости меня, окаянную.

— Да не у меня, у Христа прощенья просить надо, да у Богородицы на коленях заступления искать.

— Матушка, Богородица, виновата я перед Твоим Сыном, во всем виновата, — испуганно заговорила Клава, бросаясь на колени перед иконами, — прости за то, что по совету Кипри свечи в церкви фитилем вниз ставила. Прости, что Дуниной корове в ясли заговоренные конские волосы подбрасывала, прости меня, позавидовавшую ее удоям, прости меня, ослепленную Киприными речами о все очищающем, неугасающем огне...

Долго и тепло молились женщины. Далеко за полночь ушла к себе умиротворенная соседка.

А рано утром в сенях вновь загромыхало ведро и в избу ввалилась сияющая Клава:

— Дунька, Полька, корова-то моя хорошее молочко дала. — ввалилась да осеклась на полуслове, замерла.

Перед иконой Богородицы на коленях стояла Пелагея. Было видно, что она молилась всю ночь. И как же она повзрослела! Даже складочки, морщинки на лбу появились, а волосы, как осеннюю поярковскую траву кое-где посеребрил иней седины...

— Какое еще молочко, — устало пробормотала Поля. — Что ты, Клава, все о земном печешься? Радуйся, что геенны огненной избежала... и Кипря твой... тоже... по милости Божией... по Его воле, — засыпая, договорила Поля и медленно, неуклюже, боком повалилась на соломенную дерюжку, постланную прямо на полу.